Но иногда сны менялись. Круговерть течения, вихри нот – каждая разрывала слух и каждая лишала разума тех, кто слышал ее, - описав очередной круг, подталкивали к… иному. Словно сама бездна, последняя из бездн, где нет ничего, кроме Хаоса, выворачивалась наизнанку, а печати слабели.
Каждый раз – обманом. Всего лишь сон; без начала и завершения, бессмысленный сон, рожденный искалеченным сознанием. Что толку от силы, если ничего не ведаешь о ней? Азатота, Старшего, нарекли когда-то Древние своим Повелителем – султаном демонов, но если бы он способен был оценить со стороны, рассмеялся бы – злая насмешка, пускай.
Быть всем и быть ничем – это... в какой-то мере правильно, наверное.
Он цеплялся за образы нескончаемых грез, словно надеялся, будто однажды проснется – или хотя бы познает, прежде чем бездумно и равнодушно поглотить то, что было создано. Однако ничто не менялось и не могло меняться там, где нет времени и пространство; и стлалась рваными всхлипами мелодия, и гудели барабаны, и клубился Хаос, и Азатот  - Изначальный Огонь, ненасытный, как и полагается пламени, пожирал Хаос, сжигал и себя самого, и страдания его тоже были вечностью…
Но иногда сны менялись.
Сказано в древних гримуарах: «явится к тебе во гневе Своем». Впрочем, гнев – недостаточное определение; Азатот слышал призыв – но печати Старших не давали проснуться, и не мог не откликнуться.
Да, откликнулся.

Человек посреди круга закричал. Этот крик мог напомнить вопль сожженного заживо – с него облезла вся кожа, обугленная горелая плоть сползает губчатыми клочьями, но еще секунду назад он не чувствовал никакой боли, а теперь нахлынуло – целиком; куда больше, чем способен вынести смертный. Человек забился в судорогах, спазматически выхаркивая сначала пену, потом кровь с клочьями собственных легких. Только сон абсолюта – печати по-прежнему сильны, - но не выдерживало ни тело, ни разум.
Человек продолжал кричать. Об камни он ободрал ногти – так, что теперь из кончиков пальцев проглядывали кости.  В очередном спазме рванулся и выколол костями оба глаза, и те растеклись по лицу, словно розоватый яичный белок.
Гнев? Агония – вот более точное определение. Агония того, кто пытается и не может проснуться. Не тревожь спящих, в конце концов, разве не это гласили все книги – в том числе и с описаниями призывов.

Человек затих, почти разорванный в клочья - словно его грызла стая хищников, грызла изнутри - может быть, гигантские крысы или пираньи. Вязкая лужа крови расползалась от тела – слишком темная и вязкая, чтобы быть просто кровью.

Человек не шевелился больше. На лице – словно бы даже в самом черепе, будто исказило и перемололо каждую кость, - застыло выражение ужаса, а ниже – сплошь кровавые лохмотья, ничего больше.
Но жижа не торопилась сворачиваться и засыхать пятнами. Азатот все еще был здесь, в облике более соответствующем истинной сущности – в облике пра-материи, крови, мертвой и живой одновременно, не имеющей формы… и самостоятельного сознания тоже. Человек не хотел впускать его, и поплатился – а пра-материя не имеет желаний.
Однако это вместилище слишком слабо. Проснуться, по-прежнему жаждал Азатот, проснуться и вернуться в полной мощи – Истинным Огнем, Огненным Хаосом, из которого берет начало все живое, и который – завершение пути всего сущего.
Его имя не решались произнести в городе  Древних, не смели выговорить в границах Запределья – даже младшие братья предпочитали не изрекать вслух, а поэтому теперь, призванный по имени, он… откликнулся вновь.
Маслянистая жидкость собралась в пульсирующий сгусток и кинулась на того, чьи уста осмелились произнести проклятое имя.  Она запечатала рот, настойчиво вливалась в горло, ноздри, втекала в ушные раковины и впитывалась в кожу, прожирая себе путь внутрь, словно концентрированная кислота.
Вглубь, сквозь ткани, эпидермис и связки мышц, пленки меж костями и мозговые оболочки. Туда, где материя… преобразовывается в нечто иное.
В сознание.
Но это сознание, хотя и не сопротивлялось столь отчаянно – так, что готово было отдать жизнь, - но и не сдавалось окончательно. Он заставлял новое «вместилище» кричать – выкрикивать собственные видения, те, что по-прежнему преследовали в безвременье; а сам вгрызался в то, что было личностью этого…существа.
В конце концов, оформилась мысль – внутри чужого разума: «Что ты? Зачем… зачем призвал меня?»
Гнев? Теперь уже нет.

Все знания, таящиеся в этом существе – ничто, меньше, чем ничто. Но оно было способно мыслить, и Азатот с той же жадностью, с какой вгрызался в плоть и кости, теперь забирал знания – время, пространство; Гонец приходил и говорил: я Твоя воля, я Твоя десница, но Азатот никогда не помнил ни чего хотел, ни зачем вообще Гонец приходил и уходил вновь, минуя печати Старших, и неся отравленную черным ядом истину.
Время, пространство. Время – это не-всегда. Пространство – это «здесь», «там», относительные понятия, что-то – помимо абсолюта.
И не сон.
Не вполне сон.
«Гонец обещал освободить нас», - ответил спустя некоторое… да, время. – «Ты не он, но ты из нашего рода… хотя и не полностью».
Причудливо переплетались в этом Уилбуре Уотли – вихрем нот, серебристое и черное, ртуть и обсидиан. Его тело подчинялось Азатоту, хотя ничего от истинного облика не было в этом существе.
«…среди мириад грез затерян я, но где истина? Истины нет – но лишь теперь я задаю этот вопрос; что ты сделал со мной, призвавший?»

Голод ощущал по-прежнему, это было вечное состояние, однако это тело как будто знало, что голод… можно утолить. И вот она – материя, доступная материя, ее можно…
Неправильно.
Что? Что значит… неправильно?
Голод, в конечном итоге, пересилил: обе части этого странного существа, слитого воедино сознания  были голодны. Азатот не пытался уничтожить вторую «часть»; это означало бы вновь – Нигде, вышвырнуло бы моментально. Но вновь не совсем понимал…
Даже теперь, что-то останавливало. Изорванная и сгоревшая, а еще пропитавшаяся чужеродным ароматом материя заполняла пустоту, это было… не-страданием, вот пока так. Может быть, хорошо.
«В твоей памяти много… всего».
На зубах хрупнула подгорелым угольком кость жертвы.
«Все служит мне. Все часть меня. Ты не Гонец – он поклялся сорвать Печати, но… твоя кровь, кровь моего брата. Моя – тоже. Мы одно».
Знала ли вторая часть разума? Неважно. В этом мире много доступной материи. Но и только она. Столько предметов – пол, огарки свечей, дерево, у всего – свои запахи, звуки, переплетения образов и нот; у всего – имена.
«Что теперь?»

Образы наслаивались друг на друга. Это означало «видеть», во всяком случае, так называл полукровка, а на самом деле – воспринимать без прикосновений, и без того, чтобы «извне» стало «изнутри».
Время, пространство. Гонец рассказывал о подобном, но для Азатота существовали только его сны; только он сам, в конечном итоге. Теперь несколько раз заставлял тело хватать горстью предметы – траву, которая резанула ладонь клейкими краями; стекло, камни.
«Люди изгнали подобного нам?» - вот теперь почти гнев, холодный и одновременно обжигающий. Азатот знал, что и он, и младшие братья изгнаны, и вечно томятся у Врат, терзаясь от каждой печати, от каждой капли звездного яда – там, вне мира; он, творец, у которого отняли творения – не исключение. Но благодаря ненависти существа, именующего себя Уилбуром, невнятная тоска заострилась и откликнулась – в теле головной болью, тяжелым и мерным перезвоном нот.
«Люди – противостоят моей воле?» - не вопрос, не удивление, скорее – непонимание. Только Старшие осмеливались прежде, но что такое эти… люди?
В разуме Уилбура были ответы: те, кто считают себя хозяевами мира. Воплощенного, средоточия материи и энергии.
«Ты не Гонец. Почему ты призвал… меня?»
Взаимопроникновение: пока Уилбур слышал Музыку (Музыка – это я), Азатот ощущал его усталость, неведомые прежде и неясные сигналы этой, такой ограниченной, материи.
…Но не стоило засыпать, наверное. Вечноспящий и не знающий покоя остался один, и его кошмары, его сны сплелись с разумом Уилбура – человек бы сошел с ума, но это создание не было человеком, а потому держалось на грани.
Если бы кто-то сейчас заглянул в логово Уилбура, то решил, что этот странный человек мертв, причем мертв много дней. Но и по ту сторону небытия не находит покоя.

Оставшись в чужом сне, Азатот вгрызся в обрывки эмоций Уилбура точно так же, как вгрызался в материю, в обрывки снов, словно что-то из этого – материального или нет, - могло однажды остановить коловерть пляски безумия, утолить голод.
Это ощущение, выхваченное и заполнившее ту бесплотную тень, которой сейчас был повелитель демонов, было болью – чистой, ужасающей, словно самый яд и печати,  - ибо бессчетные мириады раз он тянулся к печатям, и всякий раз отбрасывало прочь, - но болью узнаваемой.
Несовершенство.
Собственное несовершенство. Может быть, Азатот удивился бы – как сотворенный способен судить о сути творения? – но позже понял, что…
Не может постигнуть. Парадокс. 
Горько-соленый, словно привкус крови на языке.
И отпрянул от Уилбура, словно натолкнувшись на новую печать.
Уже после (возможно, в то время, когда существо спало, и грезы сплетались в мучительные перезвоны, полутона и обрывки звуков) продолжал осмысливать, воистину подобно слепцу, что тщится наощупь воспринять картину.
«Прежде я не ведал света, но теперь – вот он, твоими глазами вижу. Что в твоей боли? Неведомо, но я постигну, у меня будет ответ. Все берет начало во мне».
Человечество – тоже, была подоплека, но Азатоту было все равно, сейчас или потом завершить очередной цикл. К тому же Уилбур обещал свободу.
«Ты так же исчезнешь», - лгать Азатот не умел. - «Из твоей памяти я знаю, люди боятся того, что вы называете смертью. Ты отчасти человек».

К чему торопить неизбежное? Смерть следует за жизнь, как и жизнь за смертью, в свою очередь делился своими мыслями (или по-прежнему грезами?) Азатот. Он послушно следовал за разумом и телом Уилбура, воспринимая крупицу за крупицей новое – так вот он, мир созданный, от которого удерживали меня печати Старших. То, что люди назвали бы грязным хлевом, запустением, уродством – казалось чудом.
Чудом, которое сотворила Музыка – а в витье нот каждая подобна другой, и нет разницы между красотой и безобразием, как нет ее между началом и концом.
«Станешь целым», - в первичном хаосе, который вновь наполнит землю, небо и безграничные пределы космоса все станет единым целым.
Затем, Азатот вновь отступил, будто сон его сделался глубже; пока запахи – кровь, грязная шкура, гной нечистых ран на теле существа (животного, коровы, как называл Уилбур) не притянули ближе.
Чувствовать насыщаемый голод – и вкус, тоже было внове.
«Моя сила ограничена здесь. Ограничена тобой. Врата – везде, но ведаешь ли ты как открыть их, как сорвать печати?»
Словно волна боли нахлынула на тело: та бесформенная и лишенная разума истинная сущность пыталась дотянуться до «здесь» - безуспешно.

Боль?
Сжигающий себя во все мгновения не-времени, мучимый равно творением, безумием и небытием, Азатот все-таки не осознавал понятия «боли». Когда упала мертвой, остывающей плотью корова, и когда Уилбур рванулся прочь, а тело его забилось – сердце, пульс, влага на ладонях, в подмышечных впадинах и на лбу – воспринимал… извне.
Это они… вы называете – боль?
Нужно ли бежать от страдания? Нужно ли пытаться избегнуть его?
За что?
Азатот не ответил, отстраняясь одновременно от Уилбура, и давая тому восстановиться. Но позже, когда резануло по чужим – своим глазам (они не кровоточат, они видят) светом, а еще – звуками, чем-то похожими на стоны безликих и бессмысленных призраков, тех, кто когда-то назывался богами; и тогда Азатот проговорил губами Уилбура, все же возвращаясь к его «за что?»
- Разве боль – за что-то? Не всегда?
Птицы зашлись в надтреснутых криках. Кружились стаями и вопили, шелестели крыльями и снова кричали, словно в каждую из них вселилось по безумному призраку из «свиты» Азатота.
«Твоя боль не нужна мне. Я понимаю. Ты должен найти эти места – я почую, но в этом мире расстояние имеет значение. Для твоего тела – да».

«Не всегда».
Азатот ощутил зависть, почти такую же, какую испытывал к брату: не-боль, свобода. Но брат, по крайней мере, был равным – или почти равным, тогда как слабые, ничтожные, созданные в конечном итоге, существа  тоже обладали этим – не-болью.
Чужими глазами он наблюдал, как предмет (гвоздь) корежит чужое тело, и вместе с Уилбуром воспринимал  - расступается ранка от давления, потом рвется плотные ткани ладони, и накатывает вновь, рука делается бесполезной.
«Для вас боль только разрушение», - и добавил после того, как Уотли выдернул гвоздь, а кровь продолжала струиться, - «Поэтому вы пытаетесь избегнуть ее».
Рука Уотли, в конечном итоге, была всего лишь материей. Азатот заставил края раны затлеть, по черной крови скользнули ярко-алые искры, будто подожгли сырую нефть; на мгновение боль сделалась сильнее, много сильнее – однако, затем рана закрылась полностью.
На землю ссыпалось несколько ярко-оранжевых искр.
«Создавать больнее. И у созидания нет причины. Тебе будет больно от моей силы,  но каждый цикл будет завершаться…» - и словно продемонстрировал Уилбору его же собственную, невредимую теперь, ладонь.
«…время значимо в этом мире. Пока крепки печати, я не могу быть в тебе вечно. Нужно искать… сейчас».

Боли нет. Боли нет, и это – пусть, странно. Хорошо. Только теперь, много часов спустя в теле Уилбора, Азатот воспринял ощущение (не-ощущение) сполна. Оно было страшным. Как молчание. Оно было прекрасным.
… и чуждым. Музыка – созидание и разрушение, и боль тоже, - он.
«Чувствую через тебя. Да».
Но если боль Азатота закончится, закончятся и все миры. И Азатот не был уверен, что  желает подобного. Но Уилбура, а так же себя в его теле, мог избавить от такой мелочи, как распоротая рука.
«Истинное созидание – самая ужасная мука. Образ из твоей памяти верен»,  - таинства Вселенной, в конечном итоге, тоже полны грязью, немыми криками и безумием, но среди хаоса – жемчужная Музыка. Ужасная или прекрасная?
Азатот не мог ответить. В тот момент Уилбур запрокинул голову назад, и в его распахнутые глаза нахлынуло светом, желтым в белизну, всепоглощающим светом. Глаза слезились, но Азатот удерживал взгляд.
Солнце – всего лишь одна из звезд. Столько… света, не дотянуться – но близко, ощущаешь сполна. Имена – тоже; в пустоте забывал, и только шептал невнятно собственные грезы. Снова образ из памяти Уотли: рождение. Человек – врата, она была счастлива, потому что в ее боли был смысл.
Перед глазами мелькали бледными пятнами солнечные «двойники».
«Ты можешь многое», - ответил он. – «Например… видеть».

Теперь Уилбур мог ощутить нечто совсем странное – не болезненное, и не неприятное само по себе, но словно отдаленный гул; где-то за миллионы, миллиарды световых лет отсюда зашевелилось и… может быть, вздохнуло что-то огромное. А в его разуме – только тень мелькнула:
«Все на земле…»
И оборвалась, так и не обретя законченности и формы. Потому ли, что изначально не было – ни мыслей, ни формы? Или по иной причине?
Глаза теперь жгло. Блики солнца по-прежнему висели, пока возвращался домой – медленно таяли, а обагренные по краям отпечатками света контуры вновь становились предметами – тем, что было так обыденно. Для Уилбура.
В том числе, эти… кости и белые волосы. Они липли, словно не желая отпускать. И пока Уилбур прощался с родным домом – равно с жизнью в нем и смертью, Азатот никак не проявлял своего присутствия.
… Смотреть – еще не значит «видеть». Скелет и белесые волосы – «привел в мир». Наверное, вновь следовало завидовать созданиям сотворенным: они помнили себя. Помнили и того, кто приводил в мир.
А в сумме - печаль.
Как ни странно, здесь человеческое, недочеловеческое и абсолютно не-человеческое совпадало.

Простые ритуалы… завораживали. То есть, в сознании Уотли они значились как нечто обыденное, нечто привычное и неизменное – «всегда» своего рода; но сборы заняли больше времени, чем могли бы: иногда Азатот останавливал чужие руки, чтобы изучить – чернильницу, лист бумаги или монету. Столько… разных предметов, хотя бумага – сродни дереву, столу и гребню, а застежки на одежде и деньги – из одного металла. Он позволил Уотли «увидеть» через свое восприятие: нечто вроде миллиардов нот (частиц, молекул и атомов, отыскалось и более «обычное» определение), почему-то сгруппированных абсолютно разным способом.
Люди не умели создавать, но умели преобразовывать.
Скулеж и вой отдаленно напоминал завывания безликих. Собаки, называл Уотли существ, чуяли инородность существа, но не решались приблизиться: инстинкты подсказывали, насколько это опасно… а еще – всякое созданное склоняется перед создателем.
Поэтому появление человека – первого настоящего человека, скорее озадачило. Озадачило то, что он не торопился падать ниц или в ужасе царапать лицо, в последнем танце-судороге перед гранью безумия.
В зрачках Уотли мелькнула непроглядная тьма, когда Азатот обратился к «владельцу» тела: «Он пытается остановить тебя/нас?»
- Твой час близок, но время имеет значение. Не хочу терять его, - подобрал самое близкое из лексикона Уотли. – Уходи.
Было еще «прочь с дороги», но Азатот не был уверен, что подойдет.

Уилбур боялся… чего? «Ружья», - подсказала по-прежнему открытая память, ружье – образ огня, боли, смерти. Ничего нового.
«Он не остановит тебя/нас этим», - не то, чтобы Азатот стремился успокоить Уилбура, просто как обычно, говорил правду; то, в чем не сомневался. Горючая смесь и металл – что они для Изначального Огня?
А еще никто прежде не осмеливался заговорить с Азатотом, кроме младшего брата, но и тот, насмехающийся над всемогущим Старшим, скрывал свое презрение, обращаясь напрямую.  Даже он… опасался.
Поэтому человек – забавлял.  Они все такие? – если так, то неудивительно, почему Уотли ненавидит эту расу; Гонец не солгал, когда твердил – они забыли Слово твое, брат, забыли тебя и твою волю.
- Уходи.
Протянул руки ладонями вперед, словно сомнамбула. Ладони нагревались, скоро возле ногтей уже тлело черное пламя. Тело Уилбура вздрогнуло от боли, но способно было вытерпеть куда большее.
Азатот-Уилбур коснулся человека, оставляя на груди того глубокий, сразу же запахший горелым мясом, ожог.
- …или я пойду через тебя.
Никаких угроз. То, что собирался сделать – не более того.

Азатот собирался идти, а задерживала его растерянность «владельца» - растерянность? Но почему?
Азатот не стремился, в отличие от своего брата, к разрушению – он и не разрушал никогда, только пожирал, а это не одно и то же; но и не ведал разницы между благом и злом; все, что он знал сейчас – была помеха, теперь ее нет; не намеревался ни останавливаться, ни добивать орущего фермера. Он сжег бы его до костей и насквозь, останься тот на месте, но вне намеченной траектории бывшая преграда не представляла ни малейшего интереса.
«Он мешал. Я заставил его уйти», - поэтому ступор Уилбура был вовсе непонятен. А человек продолжал вопить, ему вторили стаи псов, а следом и другие  люди – кто-то уже стрелял, пока в воздух, они выкрикивали что-то про выродка, урода и чудище; Азатот думал лишь, что все эти создания – новые помехи, много новых помех.
Кто-то выстрелил, пуля зарылась в плечо – и тут же растворилась, потекла расплавленным свинцом. Люди страшились приблизиться, но и не отпускали.
Просто-идти-вперед не выйдет. Что ж… тогда придется уничтожить всех здесь.
«Не займет много… времени? Сил?» -  что тревожило Уилбура Азатоту по-прежнему было неясно.
Он удерживал оболочку Уилбура на грани горения и постоянной регенерации: ничто из мира людей не могло ранить его. Азатоту все равно, убивать или нет.
Выжженная пустыня или воронка вывороченной земли не приблизит и не отдалит открытие Врат.
«Решать тебе».